прислонились к ней с обеих сторон. Сначала я не понял, были они живы или нет. Они не подавали никаких признаков жизни, они не двигались и не шевелились, но именно из этого хранилища только что исходил отвратительный душевный вопль.
Я топнул ногой, в тишине топот далёким эхом отразился повсюду, но не было никакого ответа. Я топнул ещё сильней, тогда кто-то из детей поднял свою голову и бросил наверх слабый взгляд, потом закрыл свои глаза и остался неподвижным. Женщина тоже пристально посмотрела и почувствовала моё присутствие, но позволила себе также опустить глаза. Они были немыми и горели желанием умереть. Как они оказались в этом логове, сказать не могу, но они залезли туда, чтобы умереть. В тот момент я никак не думал об их вызволении, поскольку смерть и так отпечаталась в их остекленевших и неумолимых взглядах, в котором я почти прочитал их готовность к ней и ничего больше. Я оказался выше их по положению, в то время как вся моя душа возвысилась внутри меня, и я спросил самого себя, есть ли у кого-либо в необъятном мире право улыбаться и радоваться, когда замечаешь такие достопримечательности, как только что представшие перед глазами? Достаточно было повернуть сердце к злобе и стать человеконенавистником. Ведь кем были эти призраки, которых я видел? Были ли они человеческими существами? Женщина и две девочки? С глазами, губами и ушами, как у любой другой королевы? с сердцами, пусть и не наполненными кровью, но ещё бьющимися вместе с тупой, мёртвой болью, из которой состояла их жизнь. Наконец я вышел на открытую часть переулка, надеясь встретить там какую-нибудь из оборванных старух, которых я ежедневно замечал копающимися в вонючем мусоре в поисках небольших кусочков грязного хлопка, которые они выстирывали и продавали за гроши.
Я нашёл их и, обратившись к одной, спросил, знает ли она о людях, от которых я только что пришёл. Она ответила, что нет и знать не хочет. Тогда я спросил другую, несчастную беззубую старуху в тряпичных полосах из грубой материи, обмотанных вокруг её тела. Недолго посмотрев на меня, она возобновила сгребание своего мусора и сказала, что знает, что случилось с теми, о ком я только что говорил, но у неё нет времени проявлять внимание к нищим и их отродью. Обратившись к следующей, которая, как казалось, знала о моём деле, я спросил, нет ли какого-либо места, куда можно будет отправить эту женщину. «Да, знаю, – ответила она, – это кладбище». Я сказал, что она живая, а не мёртвая.
«Тогда она никогда не умрёт, – последовало возражение. – Она там внизу уже три дня абсолютно без еды – вот что я знаю».
«Она этого заслуживает, – сказала старая ведьма, положив на своё кривое плечо набитый мешок, и повернулась, чтобы заковылять прочь, – Бетси Дженнингс этого заслуживает – разве она была когда-нибудь замужем, скажите мне?»
Покинув Ланселот-хэй, я свернул на более людную улицу и скоро, встретив полицейского, сказал ему о состоянии женщины и девочек.
«Это совсем не моё дело, Джек, – сказал он. – Я не занимаюсь этой улицей».
«Чья тогда она?»
«Я не знаю. Но вам-то что до этого? Разве вы не янки?»
«Да, янки, – сказал я. – Но придите, я помогу вам вытащить эту женщину, если вы скажете, как это сделать».
«А теперь идите, Джек, садитесь на ваш корабль и оставайтесь на нём, а эти вопросы предоставьте решать городу».
Я обратился к ещё двум полицейским, но не добился успеха, они даже не захотели пойти со мной к указанному месту. Правда, оно находилось вне дороги, в тихом, удалённом месте, а страдания этих трёх изгоев, скрывавшихся глубоко в земле, напоказ не выставлялись.
Вернувшись к ним, я снова потопал, чтобы привлечь их внимание, но уже ни одна из этих троих не поглядела вверх и даже не пошевелилась. Пока я всё ещё стоял в нерешительности, чей-то голос позвал меня из высокого, с железными ставнями окна в строении на дороге и спросил, что меня беспокоит. Я попросил человека, с виду швейцара, сойти вниз, что он и сделал, и затем указал вниз на хранилище.
«Хорошо, – сказал он, – что с того?»
«Разве мы не можем вывести их? – сказал я. – Нет ли у вас какого-нибудь места на вашем складе, где вы сможете их разместить? Есть у вас для них какая-нибудь еда?»
«Вы сумасшедший, юноша, – сказал он, – вы полагаете, что склад Паркинса и Вуда хочет превратиться в больницу?»
Затем я пошёл в свой пансион и сказал Красивой Мэри о том, что я обнаружил, выяснив у неё, может ли она что-то сделать, чтобы вытащить женщину и девочек, или, в крайнем случае, позволить мне взять для них немного еды. Но, будучи по своей основе добрым человеком, Мэри всё же ответила, что довольно много еды отдаёт нищим на её собственной улице (что было абсолютной правдой) и не может заботиться обо всем районе.
Войдя в кухню, я обратился к поварихе, маленькой старой тощей валлийке с дерзким языком, которую матросы называли Бренди-Нэн, и попросил её дать мне немного холодной провизии, если нет ничего лучше, чтобы отнести её в подвал. Но она зашлась в шторме ругани в адрес несчастных обитателей хранилища и отказала. Тогда я вошёл в комнату, где нам сервировали ужин, и, подождав, пока оттуда не вышла девочка, схватил с полки немного хлеба и сыра и, сунув всё это за пазуху, оставил дом. Прибежав в переулок, я скинул еду в хранилище. Одна из девочек судорожно схватила её, но отпустила, очевидно, ослабев; сестра протянула руку с другой стороны и взяла хлеб, но слабо и неуверенно, как младенец. Она положила его в рот, но снова позволила ему выпасть, слабо бормоча что-то вроде слова «вода». Женщина не шевелилась, её голова была наклонена точно так же, как в первый раз, когда я её увидел.
Поняв, в чём дело, я побежал по направлению к докам в скверную маленькую матросскую таверну и попросил кувшин, но, столкнувшись со стариком, который содержал её, получил отказ, поскольку не был готов заплатить за него. Ведь у меня не было денег. Поскольку мой пансион находился в стороне от дороги, и я бы потерял время на беготню к судну за моим большим железным чайником, то я импульсивно поспешил к одному из общественных гидрантов, который приметил, пробегая мимо всё ещё тлеющего пожара в старом ветошном доме, и, схватив новую брезентовую шляпу, которую мне в тот день дали взаймы, наполнил её водой. С нею я вернулся на Ланселот-хэй и с большим трудом, сильно согнувшись, умудрился спуститься в это хранилище, где едва хватало оставшегося пространства, позволяющего мне стоять. Обе девочки попили воды из шляпы, поглядывая на меня с неизменным идиотическим выражением, которое едва не заставило меня упасть в обморок. Женщина не произнесла ни слова и не пошевелилась. В то время пока девочки ломали и ели хлеб, я попытался приподнять голову женщины, но поскольку она была слаба, то, видимо, решила держать её склонённой. Когда я разглядел её руки, всё ещё сложенные на её груди, мне показалось, что там под тряпками было скрыто ещё что-то, и мне в голову пришла мысль, побудившая меня на мгновение самовольно отодвинуть её руки – тогда я мельком увидел худенького крошечного младенца, нижней частью тела уложенного в старую шляпу. Его лицо было ослепительно белым, даже при его нищете, но закрытые глаза походили на плоды индиго. Он, должно быть, был мёртв уже несколько часов. Поскольку женщина отказывалась говорить, есть и пить, то я спросил одну из девочек, кто они такие и где они жили, но она только рассеянно смотрела, бормоча что-то, недоступное моему пониманию.
Атмосфера этого места для меня уже стала слишком тяжёлой, но я стоял, оценивая ситуацию, смогу ли я вытащить их из хранилища. Но если бы и вытащил, то что тогда? Они бы только погибли на улице, а здесь они были по крайней мере защищены от дождя и более
